• О журнале
• Номера
• Авторы
• Форум
• Новости
• Контакты

Опыт прочтения литературного произведения как аргумент в противостоянии деструктивным верованиям

 

Казанцев Пётр Петрович

ОГТРК «Ямал-Регион»

г. Салехард

 

 

«Но тогда, не знав Бога, вы служили богам, которые в существе не боги. Ныне же, познав Бога, или лучше, получив познание от Бога, для чего возвращаетесь опять к немощным и бедным вещественным началам и хотите еще снова поработить себя им?»

(Гал.: 4;8-9)

 

 

      Как-то мягко, бархатно, будто бы ползком начала проникать в Россию идеология язычества. И сегодня уютно угнездилась на интернет-сайтах, в наукообразных брошюрах и в книжечках, именующих себя художественными.

    И, конечно же, язычество нашло себе место в СМИ. Редкое издание не замарало себя публикацией «астрологических календарей» и прочих гороскопов. Редкий телеканал может обойтись без своры экстрасенсов и без советов «народных целителей».

      Всегда с беспокойством прикасаюсь к СМИ в те летние дни, когда празднуется память св. пророка Божия Илии.

      В это время газеты (сайты) пестрят своеобразными публикациями: их авторы особенное почитание св. пророка Илии в России объясняют тем, что славяне, мол, с давних пор привыкли поклоняться языческому Перуну. И как следствие, эти СМИ преподносят читателю такие вот, например, благоглупости:

      «Бизнес-заклинание на Ильин день. Дождевая вода, собранная в Ильин день обладает особой магией. Её надо собрать в одну миску, а в другую – насыпать сухого песка. Ровно в полночь начинайте очень медленно лить воду в песок и, глядя, как вода в него уходит, трижды прочтите заклинание: “Пусть и мой товар уходит быстро, –  как в сухой песок сия водица!” Это заклинание обеспечит быструю реализацию вашего товара».

      И можно в эти летние дни встретить в СМИ массу живописных фотографий: хороводы на полянках – девушки с венками из ромашек, юноши в косоворотках. Ах, как мило: возрождение традиций! обращение к корням!

    Некоторое время эти языческие игрища представлялись безвредным занятием. Но есть правда, и её не скроешь: «Это в городе мы – “Фонд поддержки традиционных культур”. А в тёмном лесу мы – боевой “Клан Ясеня”», –  признаются нео-язычники.

В феврале 2014 г. в Воскресенский храм Южно-Сахалинска вошёл мужчина с оружием и открыл стрельбу. Он убил монахиню и прихожанина. Он расстрелял иконы. Он сломал крест при входе в Царские врата.

Он – обыкновенный язычник (из числа «левашёвцев»: движение «Золотой век»).

Подобных движений языческого толка расплодилось немало, и корни их – вовсе не в Древней Руси. Эти движения (и учения) берут начало в офисных зданиях тех европейских и заокеанских центров, которые ориентированы на развал российской государственности, основанной на православном миропонимании.

Действительно, в условиях «рынка» на российской почве, перепаханной там и сям плугом либеральной демократии, вдоволь унавоженной призывами к толерантности, – на этой почве будут дружно прорастать языческие идеалы личной силы, личного материального успеха, пренебрежения к слабому. На радость и на потребу тем, кто хотел бы видеть Россию ослабленной,

лежащей в руинах бездуховности и потому беззащитной.

Известно, что  атеизм, который революционеры занесли в Россию «в одном флаконе» с марксовыми теориями, стал одним из рычагов для раскачивания Российской Империи.

При этом важно, что влияние атеизма, очень пригодившегося для борьбы с самодержавием, продолжилось и после революции: при большевиках атеистические ниши в сознании стали легко заполняться моралью языческого типа.

 Именно  это и привело – не могло не привести! – к страшным, жестоким событиям того времени, которое сегодня мы называем «периодом политических репрессий».

 

О разрушительных свойствах языческих представлений и практик (в т.ч. и в их современной их аранжировке) сегодня свидетельствует множество глубоких, серьёзных и доказательных работ.

Однако примечательно, что одним из первых на это обратил внимание М.А. Булгаков. И не где-нибудь, а в романе «Мастер и Маргарита».

Некоторыми размышлениями на эту тему и хотелось бы поделиться….

 

 

Время, вывернутое наизнанку

 

Можно предположить, что одна из задач романа заключается в стремлении Михаила Булгакова отстоять от каких бы то ни было посягательств русскую культуру и русский народ как носитель высшего нравственного идеала.

И сколько бы ни говорили о проблеме художника в романе, о темах предательства и т.п. – всё это будут тёмные, пустые разговоры, пока их не озарит свет этого, вероятно, главного булгаковского замысла.

В одной из серьёзных статей мне встретилось мнение, этой мысли созвучное: «Поскольку, – утверждал её автор, – проблема “Мастера и Маргариты” это есть критика бездуховных и вненациональных концепций исторического развития общества, отражение которых он [Булгаков] усматривал в современных ему пролеткультовских и рапповских теориях, то [писатель] сближается с тем течением русской классической мысли, которое утверждало полноту, универсальность и целостность личности и восприятия мира».  [«Русская литература», № 4, 1979]

Почему же – зададимся вопросом – противостояние вышеназванным теориям было актуальным для Булгакова?

Самим Булгаковым сосчитано (в «Письме Правительству СССР»):  никак не менее трехсот разгромных статей опубликовали в связи с его творчеством рапповские критики Лелевич, Эльгсберг, Блюм, Киршон, – этот «маленький оркестрик» под управлением Авербаха.

Одна из оркестровых партий звучала, напомню, так: «Мишка Булгаков, тоже, извините, писатель, в замшелом мусоре шарит. Я возьми да и хрясни его тазом по затылку». А вот ещё подголоски: Булгакова называли «сукиным сыном», рекомендовали как «одержимого собачьей страстью», отзывались о нём как о «литературном уборщике, подбирающем объедки…».

Тяжко умели бить ребята из пролеткульта, восприявшие философию К. Малевича: «уничтожение старых городов и сёл, изгнание природы из пределов искусства, уничтожение любви и искренности в искусстве».

Как мог бороться с такой «философией» чем мог ответить на гонения против многовековой русской культуры писатель, который воспитанием и образованием был кровно с ней связан? – Только и в первую очередь своим творчеством.

М. Булгаков, например, вдосталь поиздевался над Троцким – одним из идейных вдохновителей этих атак – в своих рассказах.

Например, «Четыре портрета». Герой рассказа купил четыре портрета. «Луначарского пристроил в гостиной на самом видном месте. В столовой он повесил Маркса, а в комнате кузена … кнопками прикрепил Троцкого. Троцкий был изображён в пенсне, как полагается и с достаточно благодушной улыбкой на губах. Но лишь хозяин впился кнопками в фотографию, мне показалось, что Троцкий нахмурился» (цитата пространна – потому, что рассказ не печатался с 1926г., был опубликован в «Литературном Киргизстане», №9, 1988).

А в «Белой гвардии» М. Булгаков даёт такой отзыв о Льве Давыдовиче: «Мерзости в нём как тысячелетнем дьяволе. Жён он склоняет на разврат, юношей на порок… и виден уже над полями лик сатаны, идущего за ним.

–  Троцкого?

–  Да, это имя его. А настоящее его имя по-еврейски Аввадон. А по-гречески Аполлион, что значит “губитель”».

 М. Булгаков хорошо знал и круг и повадки тех, кому был обязан своим почти кризисным положением.

И не случайно писателя беспокоила мысль об истоках таких безнравственных на него нападок. Их он полагал лишь частным проявлением того шквала всеобщей бездуховности, который накатил на советскую Россию. Все ужасы и несчастья того времени – красный террор, гражданская война – имели под собой перевернутые, извращённые нравственные основания.

Именно в эти годы был задуман и создавался романа «Мастер и Маргарита» 

 И значит, есть причины считать, что в его основе – отражение реальных общественных коллизий 30-х годов минувшего века.

Таких коллизий выделим две: подмена христианского сознания языческим как итог истребления веры методами «воинствующего атеизма»; и зарождение тирании на этой пропитанной язычеством почве.

Даже в главах о прокураторе Иудеи М. Булгаков говорит и о своём времени, – при этом уходя из пределов времени и оставаясь современным для нас.

 

 

Прокуратор Понтий Пилат: страдания христианской совести

 

С утончённым и точнейшим психологизмом – основой художественной правды – писатель показывает (в фабуле об Иудее), насколько различаются христианский и языческий способы миропонимания в своём влиянии на личность, поступки и, стало быть, на судьбу человека.

В этом смысле очень важна линия Пилат – Иешуа.

Многих читателей (художников, актёров) в случае с Пилатом подводит привычка к одноплановому прочтению многомерного текста. В воображении (на холсте, на сцене) они представляют Пилата как мрачного озлобленного властителя с нахмуренным лбом и тяжёлым подбородком.

Да, может и был таким Пилат – хмурым и со властным взором, – но лишь до встречи с Га-Ноцри.

При встрече и после неё – он становится уже другим человеком.

У нас на глазах язычник преображается в христианина; «ветхий человек» становится новым, другим человеком.

Истинный, булгаковский Пилат старается и не может спасти Иешуа. И мягким обращением, и намёками показывает подсудимому, что нужно сказать во спасение, как себя вести.

Справедливый по сути (а о его справедливости в один голос говорят и Тацит, и Светоний), Пилат вынужден был довольствоваться ролью палача при  Синедрионе – совете иудейским первосвященников.  Это вызывало недовольство и крайнее возмущение прокуратора.

Вспомним, как булгаковский Пилат обещает первосвященнику Каифе: «Пожалеешь, что послал на смерть философа с его мирной проповедью». И дальше: « … и не водою напою я тогда Ершалаим! Придёт под стены города арабская конница, тогда услышишь ты плач и стенания».

(Кстати, в согласии с булгаковским Пилатом и Пилат из рассказа «Прокуратор Иудеи» А. Франса: « Иудеи нетерпимы к инакомыслящим. Я пытался вырвать несчастную жертву из их рук… Я вижу, что этот народ доведёт нас до крайности. С этим народом не справиться… надо разрушить Иерусалим до основания»)

Следует разобраться, почему Булгаков так много внимания отводит мотиву ненависти прокуратора к Иудее.

Тут надо вспомнить, что вряд ли по-другому мог относиться к этой стране Пилат – язычник по религии, благородный всадник по званию, воспитанный в духе эллинистическо-римской философии.

Такое, к сожалению, пренебрежительное отношение к иудеям было свойственно римлянам. Тацит, заметим, начинает посвящённый этой теме фрагмент с такого обобщения: «Большинство писателей сходятся в следующем…» и сообщает мнение большинства: «установления, отвратительные и гнусные, держатся на нечестии, царящем у иудеев: самые низкие негодяи, презревшие веру отцов, издавно приносили им ценности и деньги, отчего выросло могущество этого народа. Иудеи охотно помогают друг другу, зато ко всем прочим относятся с ненавистью» (Тацит. История, V, 5).

Чувство настороженного презрения к иудеям, типичное, как мы видим, для римлянина, Пилат должен был испытывать и по «личным мотивам». Чтобы это понять, надо отказаться от расхожего представления о всевластии Пилата. На самом деле он занимал отнюдь не верхнюю ступень в иерархии и не был прямым наместником кесаря в Иудее. Он подчинялся: 1. Тетрарху Ироду Антипе (правителю четвертой части империи, «четверовластник», по библейскому называнию); 2. Наместнику Сирии проконсулу Виттелию. Таким образом, решения Пилата, неугодные иудеям, можно было оспаривать в «различных инстанциях».

К тому же «могущество этого народа», объяснённое Тацитом, подкреплялось и традиционно обширными связями при дворе кесаря. Иудейкой была, например, жена Нерона – Сабина Поппея, при дворе Кая – будущего императора – был влиятелен иудей Агриппа, небезызвестный Иосиф Флавий, живший опять-таки при дворе, был опять-таки иудеем. И это тоже сказывалось на реальной власти прокуратора: власть всё чаще уходила из рук. (Заметим, что старшее поколение современников Булгакова было знакомо с  историей Древнего Рима не по верхушкам: того же Тацита в гимназиях читали на языке оригинала).

Так вот, когда к Пилату привели заведомо обречённую жертву религиозного фанатизма иудеев, прокуратор сделал всё, что мог для спасения (в тех разумных, с осторожностью очерченных пределах – чтобы не навлечь гнев императора).

Поначалу его попытки «выручить» подсудимого – следствие обычной человеческой справедливости; и быть может – попытка противопоставить свою волю воле Синедриона.

Но потом, в часы разговора с Иешуа мотивы поступков Пилата получают иную природу.

До тех пор он был рабом языческого миропонимания, замешенного на эллинистических и, само собой, римских (общим словом – античных) представлениях об утверждении собственной силы, гордости, власти и красоты.

А после – его сознание стало наполняться доселе неведомыми ему чувствами добра, смирения, милосердия. Собственные, личные переживания римлянина по поводу его униженного синедрионом достоинства стали замещаться страданиями христианской совести.

Жаль, что в трактовке большинства современных художников (включая театральных режиссёров) Пилат представляется просто рефлексирующим злодеем…

Для понимания булгаковской позиции также принципиально важна тема наказания предателя Иуды. (На это редко обращают внимание, так как более привычна концепция виноватого Пилата, а расправа с предателем не укладывается в эту концепцию). Не случайно именно в этих сценах М. Булгаков отошёл от традиционной канвы канонических и апокрифических сюжетов[1].

Делая Пилата вдохновителем возмездия, Булгаков, по мнению ряда исследователей, не только не позволяет рядить его в тогу виноватого, но и подготавливает возможность прощения. Ибо за распятие Христа не может быть прощения, а за слабость духа перед религиозным фанатизмом Синедриона Пилат понёс наказание совестью, искупил слабость мщением. И потому, хотя и после жизни, услышал: «Прощён!.. Прощён!..»

Таким образом, рассказывая о Пилате, пытающемся спасти жертву вопреки Синедриону, Булгаков заставляет задуматься о духоносном свойстве христианства: о его способности наполнять личность «внутренним содержанием» – в противоположность идеалам языческой античности, которые признавали физическую силу, телесную красоту, личную волю и энергию.

 

О глубине различий языческих и христианских представлений можно судить, сравнив античное рационалистическое понятие о гармонии части и целого с учением христианства.

В христианстве красота выступает как носитель подлинных знаний о сверхприродном мире, ибо Красота свидетельствует о вхождении в Истину и о явлении Истины миру. Не стройность, не логическая непротиворечивость суждений является критерием истины, а святость как осиянность духом.

То, чему антики дали название «философии», в христианской традиции называется «филокалией»: любовью к Красоте. Святым подвижникам и преподобным, стяжавшим красоту духа, были открыты тайны духовного, а значит и глубинные знания.

Благотворное влияние воплощенного в христианстве нравственного идеала «не только вывело Ближний Восток и Европу из кризиса античности», по слову одного из исследователей. Этим влиянием отмечено и минувшее тысячелетие, когда в России была сформирована уникальная синтетическая культура, свободная как от крайностей восточного мистицизма, так и западного скептицизма.

А ведь роман в глубинных течениях мысли и сюжета как раз и связывает кризис духовности в современном Булгакову обществе с уничтожением нравственного идеала, хранимого Православной Церковью. И с алхимическим вынашиванием иных, новых морально-нравственных гомункулусов, один из которых – (нео-)язычество.

Павел Флоренский называл такие тенденции «порчей естественного человеческого способы мыслить и чувствовать». И добавлял, что современный человек эту порчу «умиленно выдаёт за возвращение к естественности и за снятие якобы наложенных на него пут, причём, поистине: стараясь выскрести с человеческой души письмена истории, продырявливают и саму душу» (Павел Флоренский, свящ. Обратная перспектива. – Собр.соч. т.1, Париж,1985).

Системой художественных аналогий М. Булгаков выразил своё отношение к реальному процессу духовной денационализации страны.

 

 

Параллели «мнимого пространства»

 

Однако в осмыслении современной ему действительности писатель пошёл и дальше. Он обратил внимание, что именно насаждение атеизма и безбожничества на деле привело большевистскую Россию к реанимации жизненных идеалов и установок, свойственных языческому миропонимании. И это стало прямым путём к тирании.

Булгаков провёл в романе (в фабуле о прокураторе Пилате) своеобразную параллель между большевистской атеистической Россией, какой она было в канун прихода Сталина к власти и в предвоенные годы, с одной стороны, – и языческой Римской империей, какой она была в правление императора Тиберия, с другой.

Своеобразие же заключается в том, что такую параллель нелегко обнаружить. История тиранического правления не только выведена из поля зрения читателей романа (в тексте – лишь один эпизод: казнь философа в Иудее). Даже само предположение о возможности подобных аналогий спрятано – от недоброго взгляда цензора – за тремя замками: тирания Тиберия удалена от Советской России исторически, географически, нигде в романе (в широком плане) не показана.

Но оказывается: исследование о тирании можно вести и как бы вне текста романа, используя метод «мнимого пространства» (к этому понятию мы ещё вернёмся).

Чтобы это произошло, надо было дать читателям намёк и повод: приложить известные ему, читателю,  исторические сведения о принципате Тиберия к его же, читателя, собственным, опытным знаниям о том, что творилось в России в годы после революции. 

Кстати будет сказать: такой творческий метод, на мой взгляд, не случаен. Писатель в своих исканиях во многом отталкивался от работ уже названного Павла Флоренского, С. Булгакова, Н. Бердяева, Г. Флоровского. А пророческий пафос, богатство предвидений этих мыслителей в сравнении с западной философской мыслью отмечалось неоднократно.

Книга же П. Флоренского «Мнимости в геометрии» – прямое руководство к опережению времён. «Область мнимостей реально постижима» – утверждает автор. И рассказывает о том, что «через разлом пространства и выворачивание тела через самого себя» возможен переход «от действительной поверхности к поверхности мнимой». И – философский вывод богослова и учёного-математика, посредством формул разобравшего творчество Данте: «Так, разрывая время, “Божественная комедия”  неожиданно оказывается не позади, а впереди современной нам науки».

Существенно, что именно П. Флоренский был одним из тех авторов, чьи творчество и взгляды были особенно близки Булгакову. Книга П. Флоренского «Мнимости в геометрии», по воспоминаниям Е.С. Булгаковой, была в домашней библиотеке писателя. «Книга тщательно сберегалась владельцем и не раз перечитывалась в годы работы над “Мастером и Маргаритой”». Автор этого сообщения М. Чудакова комментирует его так: «Нам кажется едва ли не бесспорным, что страницы книги [Флоренского] дали толчок художественной мысли писателя [«В мире книг», № 12,1974].

     Так вот, чтобы из нашего времени увидеть эти многозначащие параллели, надо, самое малое, вернуть в поле зрения некоторые обстоятельство жизни Рима начала 1 века н.э. И сопоставить их со схожими обстоятельствами жизни России в первые десятилетия после революции.

 

 

Две эпохи на одной ладони

 

Сперва попробуем сравнить две эпохи в общем плане.

Начнём «с культа личности Сталина». В массовом сознании сейчас представление о нём вполне сформировано (коротко: «злодей Сталин, репрессии, НКВД, Гулаг, снова Сталин – злодей и тиран»). Нужно внести уточнение: «период репрессий» начался задолго до установления культа и появления Сталина на посту Генсека вообще. Вспомним бегло ряд обстоятельств того не ведавшего человечности времени.

Красный террор, начавшийся в 1918 г. после убийства Урицкого. Его жертвами стали тысячи неповинных людей. Соловецкий монастырь стал тюрьмой для многих репрессированных священнослужителей с 1923 г. Но репрессии по отношению к ним начались ещё раньше. С 1918 по 1924 г. были осуждены или расстреляны не менее 70 архиереев РПЦ.

Июнь 1928 г. – «Шахтинское дело». И с 1934 г. (июль: образование ГПУ с «особым совещанием»; декабрь: убийство Кирова и постановление о ведении дел по терактам) – полоса репрессий и беззаконий, о которых сказано много.

Предательство, доносы, извращённая литература, перекошенная наука; искорёженные угодничеством и страхом понятия о чести, долге, порядочности; всеобщая взаимная подозрительность. «Боги мои!» – что же делалось с людьми в такое время! И что же делали люди…

Так вот, представив перед собой общий образ большевистской «сталинской эпохи», прислушаемся к таким вот словам: в то время «к кровавым политическим процессам стали прибегать во всех случаях, когда нужно было погубить умного, честолюбивого, независимого человека. Деятельность доносчиков, готовых обвинить кого угодно в чём угодно, до того усилилась, что беспрерывно приходилось расследовать и судить политических преступников. Дело дошло до того, что из выдающихся своим положением лиц мало кто умирал естественной смертью…».

Это слова – откуда б вы думали? – из словарной статьи «Тиберий», помещённой в словаре «Брокгауза-Ефрона»… До чего же адекватно, один к одному, совпадают: образ принципата Тиберия и образ периода Большого террора в России. В самом деле – уже намечается сходство.

Далее оно обнаруживается не только в общем, но и в частностях разного масштаба. С особой наглядностью это видно, если «эпизоды» из жизни Римской империи брать для сравнения в том сжатом, обобщённом виде, который присущ «Боркгаузу-Ефрону». (Существенно для нас, что этот энциклопедический словарь был одним из главных источников, которыми пользовался Булгаков при работе над романом)[2].

Вспомним известное о Сталине и об этом времени – в самых разных масштабах: от его манеры скромно одеваться и в простоте устраивать жизнь до состояния культуры и общественных наук; от его своеобразного внимания к театру[3]  до феномена твёрдого порядка и дисциплины при произволе закона.

И многое другое вспомним, что нам известно из разных источников, а писателю Булгакову – из жизненных наблюдений. А вспомнив, откроем том словаря – как открывал его когда-то и сам Булгаков…

Сначала, понятно, идёт общебиографическое: «Тиберий (14-37 по Р.Х.)… Судьба была переменчива с детства…» и всё такое… Но – вот уже: «после похорон императора Августа Сенат Обратился к Т[иберию] с просьбой принять на себя управление государством. Т., ссылаясь на трудность дела и свои скромные силы, отказался. Сенаторы продолжали слезно умолять… Наконец Т. перестал отказываться и стал именоваться Tiberius Caesar Augustus».

Как тут не вспомнить неоднократные отказы Сталина от своего поста. На объединённом заседании Пленума ЦК и ЦКК 23 октября 1927г.: «я на первом же заседании Пленума после XIII просил освободить меня от обязанности Генерального секретаря. Через год после этого я вновь подал заявление в Пленум об освобождении...».

И ещё – читаем о Тиберии: он «собственным примером боролся против безумной роскоши», «жил в республиканской простоте», «небывалый порядок и спокойствие царили в провинциях». При этом «наместники-лихоимцы и жадные публиканы встретили в Т[иберии] грозного преследователя».

И ещё читал Булгаков в словаре: «Центуриатская и куриатская комиссии должны были довольствоваться фикцией одобрения выборов на высшие государственные должности, которые объявлялись народу герольдом». Тиберий «установил надзор за театрами». «Необходимость остерегаться за каждое неосторожное слово подточило цветущую прозу и поэзию. История боязливо обходила современные темы и обращалась к давно прошедшим или другим временам. Историк Кремуций Корд был предан суду по обвинению в оскорблении его величества. Погиб жертвой судебного убийства Лутаций Приск. Эрий Сатурнин за стихи против Т[иберия] был низвергнут с Тарпейской скалы».

(Из дневника Е.С.Булгаковой, запись от 14 августа 1937 г.: «Миша говорил, что в городе слухи о писательских арестах»),

«Орудием борьбы с действительными и мнимыми врагами Тиберий избрал закон об оскорблении величества». «Правление его, особенно в последние годы, приняло тиранический характер». Тиберий «сравнен в античной традиции, особенно у Тацита, с ужаснейшими тиранами»

В рассказ о тирании словарная статья[4] включает и сведения о двух временщиках, префектах претории – Сеяне и сменившем его Макроне. По сути, власть оказалась в их руках. Например, Сеян, воздействуя интригами на «подозрительного Тиберия», стал «распоряжаться в Риме как наместник, прибегая для борьбы с противником к кровавым процессам».

Сама собою напрашивается аналогия: жестокость, изворотливость этих жаждавших власти руководителей преторианских когорт (в их распоряжении были военные силы и полицейский аппарат) сравнима с известными качествами таких деятелей, как Ягода и Ежов. Совпадают, точно накладываясь один на другой, методы, функции и зловещая роль руководителей репрессивных органов в государственных системах «эпохи Тиберия» и «эпохи Сталина».

Один образчик их методов – по Тациту: «итак, во исполнение своего замысла Сеян решает расправиться с Гаем Силием».  Для Силия было пагубно то, что «он начальствовал большим войском, заслужил триумфальные отличия» И далее римский историк рассказывает о ложных обвинениях, об упрощении судопроизводства под предлогом государственной важности дела. И в заключение – о том, как обвиняемый Силий, «предвидя неизбежное осуждение, упредил его собственной смертью».

До чего же этот древнеримский сюжет знаком по фальсифицированным процессам тридцатых  годов…

Список подобных сходств и совпадений можно продолжить.

Конечно же, они точны, аутентичны в разной степени. Однако этого достаточно, чтобы высечь искру ассоциаций, рождающих прямые художественные аналогии. А это, видимо, единственно возможный путь исследования о культе в период культа и о тирании – в годы тирании.

Кстати сказать, в этом смысле «чрезвычайно важно, что в первой редакции фабульный ход, связанный с Иешуа и Пилатом, не отделен от современного так резко, как сделано это в последней редакции» [М. Чудакова. «Вопросы литературы», № 1,1976].

 

Отобранный свет

 

В близком сопоставлении двух эпох наиболее ясным образом выявляется общий для них признак. А именно: существование общества вне нравственных и норм и ценностей христианского учения.

В одном случае – языческое миропонимание царит в обществе, ещё не ведающем о христианских  идеалах духовности.

В другом – атмосферой язычества проникнуто общество, уже активно отвергающее эти самые идеалы и ценности, –  с помощью свирепствующего атеизма[5].

«Там» – личность ещё не наполнена внутренним содержанием.

«Здесь» – у личности отбирают право его иметь.

К концу 30-х годов прошлого века не один только М. Булгаков –  очень многие стали замечать, что Россия «вся исполнена духом насаждённого насильно язычества».

К печали, немногие могли об этом сказать вслух…

Среди этих немногих – представители РПЦЗ. К их наблюдениям и оценкам мы вернёмся чуть позже.

Вначале – краткое отступление.

Многим памятно, с каким размахом и высоким чувством у нас в стране отмечали 1000-летие Крещения Руси.

И так же торжественно, на высочайшем уровне (с участием императора Александра III) проходило в 1888 г. празднование 900-летия Крещения Руси. Крестные ходы повсюду; заложены были в один день несколько храмов во имя св. князя Владимира. В Петербурге, Москве, Киеве, Херсонесе, Екатеринославе  и других российских городах – колокольные звоны и фейерверки…

А между этими великими празднованиями предполагалось ещё одно – в память 950-летия Крещения Руси.

Но в советской России никто об этой дате вслух и не вспомнил: этот юбилей приходился аккурат на 1938 год…

По-своему широко отмечали праздник только в среде эмигрантов, в Русской Церкви за рубежом.

В Шанхае, например, в 1938г. вышла замечательная книжечка: «Русь святого Владимира. Юбилейный сборник ко дню 950-летия Крещения Руси».

Так вот, в выступлениях авторов этого сборника красной нитью проходит тема реанимации язычества в советской России тех лет.

«Смертельным ужасом поражена сейчас Св. Русь. Она снова впала в язычество, снова языческий мрак окутал души большинства русских людей», – утверждал д-р В.Н. Казаков в своём Докладе на общем Собрании Русской колонии в Шанхае, посвященном памяти 950-летия Крещения Руси.

Митрополит Анастасий[6]  в своём Послании счёл возможным сравнить деяния двух людей, носивших схожие имена: св. князя Владимира и Владимира Ульянова (Ленина): «Первый сокрушал идолов, а второй воздвигал новых, более утонченных, но зато и более соблазнительных, чем древние языческие кумиры; из них главный – гордость, приведшая к самообоготворению человека».

Замечательно, что авторы сборника питали надежду на освобождение России от «языческого заклятья».

Епископ Ювеналий[7] привёл в своей статье «пророческие утешительные слова одного из Богомудрых Святителей, Епископа Николая Орхидского[8]: “Идет время, и почти уже пришло, когда крещенная и освященная мученичеством святая Русь свяжет всех модных идолов, которые ее теперь гнетут, и, подобно святому Владимиру, выбросит их из земли Русской в невозвратную бездну”».

Вот и получается: роман, когда ставит на одну доску «тиранию Тиберия»  и «большевистский террор», тем самым предупреждает о неявной  опасности: на место убиваемой в людях веры неминуемо приходит  язычество, а это – прямой путь к тирании.

Мысли о язычестве, порождающем тиранию, высказывались неоднократно. Ещё Н.М. Карамзин, приводя список жестокосердных властителей, с  удивлением встречает там номинального  христианина: « Калигула, образец государя и чудовище… Нерон, питомец мудрого Сенеки, предмет любви, предмет омерзения. Они были язычники; но Людовик XI был христианин». Это исключение Карамзин объясняет неискренностью в вере таких властителей: на самом-то деле они «кровожадные и честолюбивые, подобно азиатским  и римским мучителям»[9].

О связи культа жестокости и силы с язычеством говорит и такое обстоятельство. Всякий раз, когда в Европе происходило снижение христианский ценностей, сразу же проклёвывались идеалы сильной личности и реанимировались языческие божки. Не случайно жестокостью, небрежением к человеческой жизни отличался период Ренессанса – период «языческого отношения к жизни после почти тысячелетнего господства христианских воззрений. В это время произошла в сознании замена Бога как центра мироздания человеком – гордым и сильным индивидом. А это привело к нарушению многовековых нравственных устоев и редкой моральной распущенности», – писал М. Антонов [«Москва», № 3, 1989].

    Именно в языческом антропоцентризме видел А. Лосев причины бездушия, безчеловечности, жестокости. Признание в личности «внешних личных качеств, но без внутреннего содержания легко и часто приводило к тирании».

А ведь именно благодаря христианству «славянин, имея тело, получил душу», по словам В. Распутина. Затем и нужно было Православие на Руси, чтобы «освятить человека, вдохнуть в него вечность, показать поле в его душе, которое требует возделывания, и постоянно засевать его любовью. Любовь – первое слово и дело Православия».

«Что с нами стало? – задавался в своё таким вопросом В. Астафьев. Мы жили со светом в душе, зажжённым для нас, чтобы мы не блуждали в потёмках, не выцарапывали один другому глаза, не ломали ближнему своему кости. Этот свет у нас отобрали и ничего не дали взамен, породив безверье, всесветное во всё безверье…» («Наш современник», № 5, 1986).

О том же, по сути, говорил (и говорит читателям сегодня) роман «Мастер и Маргарита». Михаил Булгаков уже тогда понимал и предвидел: отказ от ценностей и идеалов, выраженных нравственным опытом народа, который избрал своей духовной водительницей византийскую ветвь христианства, – такой отказ приведёт к трагичным, мучительным последствиям для России.

 

И сегодня, в 21-м веке, словно бы подтверждая справедливость такого прочтения романа, богословы повсеместно обращают внимание на опасность сценария «язычество вместо атеизма».

Вот цитата из интернета: «В Европе осталось так мало атеистов, что их не хватает даже для проведения социологического исследования», – отмечает декан факультета богословия университета в Вене Пауль Цулейнер. При этом отказ от атеизма приводит к занятию языческими практиками. Но «возрождение всех видов язычества способствует созданию ложной духовности. А это – более опасный соперник для христианства, чем атеизм», – подчёркивает епископальный священник, профессор теологии и философии Геральд Мак-Деромот.

А в сегодняшней России положение складывается и вовсе своеобразно – в стиле дежавю: идеологов «мировой революции» сменили пропагандисты «общечеловеческих ценностей и свобод»; а на место «воинствующих безбожников» метят нео-язычники разных мастей.

И те и другие ориентируются на молодёжь, идеализирующую это сладкое слово «свобода».

И тем и другим Православие – поперёк горла.

С позиций строителей «нового мирового порядка», радеющих за толерантность, Православие следует перечеркнуть, так как оно – помеха прогрессу. Православие слишком активно и агрессивно, чересчур крепко держится за свои исторические корни и как-то уж очень неполиткорректно принимает нововведения (сексуальную свободу и однополые браки, например).

А с позиций нео-язычников Православие следует искоренить потому, что оно, наоборот, излишне миролюбиво, неспособно к активной агрессии и не имеет столь глубоких корней в историческом прошлом, как язычество.

При этом язычники в порыве гордости открыто рассказывают о том, какому безжалостному геноциду они будут подвергать христиан. Открыто говорят о том, какие жертвы они будут приносить своим богам, –  и это будут кровавые жертвы…

Такие высказывания помогают ещё раз осознать и понять: от чего именно спасло мир христианство.

«Мастер и Маргарита» – роман-предупреждение.

Услышим ли мы его?..